Книга Зиска. Загадка злобной души - Мария Корелли

– Как заметил доктор Дин, действительно всё это сущая безделица. Века назад, во времена Аракса, розы тоже, должно быть, цвели; и кто может утверждать, что роза из современного сада не обладает таким же точно размером, ароматом и цветом, что и те, которые сам Аракс срывал у ворот своего дворца? Так что если цветы сохраняют своё подобие, пронося его через века, то почему бы не сделать этого мужчинам и женщинам?

– Прекрасный аргумент, принцесса, – сказал доктор. – Я с вами вполне согласен. Природа склонна к повторению своих лучших произведений, иначе она позабыла бы искусство их создания.

Между гостями в это время назревало всеобщее оживление, то самое особенное оживление, что означает раздражение и беспокойство и подразумевает, что или пришло время немедленно подавать ужин, или рассеянное внимание аудитории жаждет новых развлечений. Принцесса, повернувшись к Джервесу, с улыбкой произнесла:

– Кстати о танцовщице Аракса и об искусстве танца вообще, я сейчас собираюсь показать всей компании настоящий древний танец из Фив. Прошу вас извинить меня на минуту, мне необходимо подготовиться и убедиться, что в комнате достаточно пространства. Я в скором времени к вам вернусь.

Она ускользнула от них со своей обычной грацией, и через несколько минут весёлые толпы начали отступать назад к стенам и в целом рассеиваться, превращаясь в ожидающие группы тут и там, а египетские слуги, которые сновали туда и обратно, явно извещали гостей о грядущем представлении.

– А я, пожалуй, постою здесь, – сказал доктор Дин, – под этим замечательным каменным изразцом, изображающим ваш прототип – воина Аракса, монсеньор Джервес. Вы выглядите очень рассеянным. Я спрашивал вас, не плохо ли вам, но так и не дождался ответа.

– Со мной всё прекрасно, – ответил Джервес с долей раздражения. – Жара совсем измучила меня вот и всё. Я не придаю никакого значения этому каменному образу. Любой может вообразить себе сходство там, где его вовсе нет.

– Верно! – и доктор Дин улыбнулся про себя и больше ничего не прибавил. Как раз в тот момент дикий музыкальный порыв вдруг пронёсся по всему залу, и он повернулся, живо предвкушая грядущее зрелище.

Середина залы была теперь полностью свободной, и тогда, двигаясь с молчаливой грацией лебедей на тихой воде, выплыли четыре девушки, плотно закутанные, держа в руках причудливого вида арфы и лютни. За ними последовал нубийский слуга и раскатал на полу расшитый золотом ковёр, на котором все они уселись и тронули струны своих инструментов, негромко и мечтательно наигрывая музыку, в которой не было ничего мелодичного и которая всё же смутно передавала страстный мотив. Это бренчание продолжалось ещё какое-то время, когда вдруг из бокового входа в зал, из далёкой темноты, ворвалось яркое, казалось, крылатое существо; женщина, одетая в сверкающие одежды из золота и полностью закутанная в дымчатые складки белого, которая, воздев свои руки, сверкавшие драгоценными браслетами, над головой, замерла, вытянувшись на кончиках пальцев на мгновение, словно готовясь взлететь. Её босые ступни, белые и рельефные, блестели бриллиантовыми браслетами; её юбки во время движения отражали трепещущие блики белого и розового, словно листья майских цветов, колеблемые тёплым бризом; музыка становилась всё громче и яростнее, и медный лязг невидимых тарелок готовил её, как казалось, к полёту. Она неспешно начала свой танец, таинственно перетекая из стороны в сторону, а то вдруг разворачивалась с поднятыми руками, словно прислушиваясь к какому-то любовному слову, которое должно было отозвать её или бросить вперёд; затем, вновь изогнувшись, она будто лениво поплыла, как существо, что танцует во сне, не сознавая собственных действий. Опять грохнули медные тарелки, и тогда диким прекрасным движением, словно прыжок затравленного оленя с вершины холма, танцовщица метнулась вперёд, развернулась, сделала пируэт и бросилась бежать по кругу с удивительной и неповторимой ловкостью, будто она сама превратилась в яркий круг золота, вращавшийся в чистом эфире. Нестройные аплодисменты взорвались со всех сторон залы; гости проталкивались вперёд, глядя и почти не дыша от удивления. Доктор Дин почувствовал величайшее волнение, невольно хлопая в ладоши; и Джервес, в чьём теле дрожал каждый нерв, сделал вперёд пару шагов, чувствуя, что должен остановить это её яркое, дикое, бессмысленное вращение, или же умереть от голода любви, который пожирал его душу. Дензил Мюррей посмотрел на него и, чуть погодя, отступил и исчез. Вдруг стремительным движением танцовщица распустила своё золотое платье и дымчатую вуаль и, отбросив их в сторону как палую листву, она остановилась во всём своём откровении – удивительное, сверкающее, светящееся видение в серебристо-белом, – не кто иная как принцесса Зиска!

Крики зазвучали эхом со всех сторон зала:

– Зиска! Зиска!

И при звуках этого имени леди Четвинд Лайл поднялась во всём своём величии со стула, который до этого занимала, и тоном, исполненным благородного негодования, проговорила леди Фалкворд:

– Я же говорила вам, что принцесса – непристойная особа! Теперь мы получили подтверждение моей правоты! Подумать только, что я могла бы привести сюда Долли и Мюриэл! Идёмте, сер Четвинд, давайте немедленно покинем это место!

И благородный сер Четвинд, завидуя исключительной красоте тела принцессы Зиска, поскольку она ещё продолжала свой танец в белоснежных одеждах, её прелестное лицо было освещено весельем по поводу этого сюрприза, который она устроила своим гостям, – изо всех сил пытался выглядеть святошей и потерпел сокрушительное поражение в этой попытке, когда ответил:

– Конечно! Конечно, дорогая! Невероятно непристойно… просто потрясающе!

Леди Фалкворд невинным тоном отвечала:

– Правда? Вам так кажется? О дорогой мой! Я считаю это непристойным – и так и есть, вы знаете; но это просто ошеломляюще и ни на что не похоже!

И, пока Четвинд Лайлы, болтая таким образом, двигались к выходу в облаке возмущённого приличия, преследуемые другими, кто также почитал за добродетель претворяться шокированными всем происходящим, Джервес, обескураженный, задыхающийся и раздираемый такими противоречивыми страстями, которых он никогда не смог бы выразить, находился в состоянии скорее безумия, чем вменяемости.

– Боже мой! – бормотал он между вздохами. – Это – это и есть любовь! Это начало конца жизни! Обладать ею, держать её в моих объятиях – сердце к сердцу, губы к губам… вот что имели в виду все силы Вселенной, когда они сотворили мужчину!

И он глядел напряжённым, страстным взглядом на движения принцессы Зиска, как они всё замедлялись, пока она, казалось, просто не поплыла пеной на волнах, а затем… из какого-то невидимого угла комнаты богатый, дрожащий голос начал петь:

«Вперёд, к бесстрастному миру Лилии лотоса!Плывёт он в недремлющей мечте по прохладным водам,С развёрнутыми лепесткамиВ чарующий мир,Зная цену печали и неутомимой боли,Что сжигает и мучит человеческий разум;Вперёд, к бесстрастному миру Лилии лотоса!

Вперёд, к чистому ледяному сердцу Лилии лотоса!Обнажённый пред луною в тёмных и холодных водах.Звезда над ним —Его единственная любовь,И лишь единый краткий вздох его нежного дыханияЕсть всё, что он узнал о Смерти;Вперёд, к чистому ледяному сердцу Лилии лотоса!»

И как только звук умер на вздохе вместе со словами, танец принцессы Зиска замер тоже. Гром аплодисментов разразился со всех сторон, и в самом центре него возник внезапный переполох и оживление, и доктор Дин показался склонившимся над чьей-то распростёртой фигурой. Великий французский художник Арман Джервес внезапно лишился чувств.